* * *
Историко-генеалогические аспекты оценки мифологемы Даждь-бога (как и других языческих богов "Слова") заставляют нас воздержаться не только от антиисторического уподобления указанных символов греческой мифологии, которые постоянно функционировали в русской поэзии XVIII - начала XIX в. (в духе псевдоклассического штампа поэт - "сын Аполлона"), как полагал А. Мазон44, но и от старых, нередко повторяемых в литературе о "Слове" предположении, что в нем языческие боги выступают только в виде авторских "художественных" приемов или образов45. Мы полагаем, что между религиозным культом и художественным обобщением пролегала значительная культурная эпоха, осуждаемая древнерусскими проповедниками как "двоеверие". Обе стороны этой феодальной идеологии (христианский культ и языческое суеверие) получили закрепленное традициями выражение: культ - в литературе, суеверие - в устной поэзии (феодальной в пределах средневековья, крестьянской частично - до XX в.). Сохранение языческих символов в материальной культуре, летописании, поэзии (в "Слове") и, очевидно, в ему предшествовавшей традиции Бояна) было бы исторически неоправданным квалифицировать в качестве категории художественного приема, как это делается применительно к анализу сочинений нового времени.
Архаичность символов "Слова" (и для XII в.) подтверждается тем, что в феодальной литературе наблюдается совершенно отличное от него изображение персонифицированных солярных представлений. В княжеских некрологах и биографиях такие представления начинали приобретать характер идейно-назидательных (но еще не собственно художественных) сопоставлений. Владимир Мономах, по словам летописца, "просвети Рускую землю, акы солнце луча пущая" (И, 208). У гроба Александра Невского митрополит Кирилл "глаголаше: Чада мои, разумейте яко уже зайде солнце земли Суздальской"46.
Символическая система "Слова", как общеидеологическое и поэтическое явление, закономерно опиралась в этом великом памятнике героического эпоса (лиро-эпической песне) средневеково-феодального мира47 на генеалогические и мифологические представления "двоеверной" кпяжеско-дружинной корпоративной среды, относящейся в первую очередь к роду Ольговичей и их окружению.
Согласно этим представлениям Боян, "внук" Велеса, воспевал "старыми словесы" князей "старого времени" - "старого" Ярослава и его брата "храброго" Мстислава, Святослава Ярославича, его сыновей "красного" Романа и Олега, то есть дедов и прадедов героев "Слова". В преемственной последовательности с этой родовой эпической традицией автор "Слова", в качестве "внука" Бояна ("того внуку"), воспевает "внуков" названных выше князей, а именно - героев изображаемых событий "сего времени" - Игоря, Всеволода ("Буй-Тура"), Святослава Всеволодовича и их родственников.
В этой преемственной традиции, как уже частично отмечалось выше, определенную роль играла, символика повторяющихся имей и прозвищ. В данном случае напомним, что родовое языческое именование Ольговичей восходило от Олега Святославича, через его тезку, Олега Святославича (убитого в войне с его братом Ярополком в 977 г.), к имени крупнейшего полководца и государственного деятеля, основателя Киевской империи, скандинава Олега, который победил одну из главнейших мировых столиц эпохи - Царьград (907 г.), и тогда его послы-язычники клялись при заключении договора с византийскими императорами Перуном и "Волосом, скотьим богом". Знаменитое прозвище Олега было языческим и осуждалось впоследствии летописцем: "И прозваша Олга - Вещий: бяху бо людие погани и невеголоси" (Л, 31)48. Единственное повторение этого прозвища в феодальной среде имеет место применительно к Бояну в "Слове"; и также в языческом контексте: "Боянъ бо вѣщiи", "вѣщеи Бояне, Велесовъ внуче", у него - "вѣщiа пръсты", о нем также говорится - (Всеславу) "вѣщiи Боян <...> припѣвку, смысленыи, рече <...>" Можно предполагать существование в сознании современников символических связей между этими именами и прозвищами (Олег "Вещий", принятая в его обиходе клятва "Волосом"; Олег Святославич, молодой "коган", а при нем - Боян "Вещий" - внук "Велеса")49.
Когда прославленный, уже состарившийся "песнотворец" и. видимо, крупный феодал Боян50, занимавший почетное место при дворе Святослава Ярославича и его сына Олега, продолжал творить и петь, и более того, наставлять князей с помощью мудрых афоризмов ("припевок"), храня возвышенные языческие предания княжеского рода, он мог заслужить почетнейшее (связанное с памятью древнего Олега) прозвище "Вещего", и даже "внука" бога "Велеса", что и сохранилось вплоть до "Слова".
Значение традиции Бояна подкрепилось очевидным для героев "Слова" фактом социально-экономической действительности. Для понимания сложившейся ситуации нужно учитывать, что вдова Всеволода, знатнейшая и богатейшая княгиня Мария, была весьма заметной фигурой среди феодалов-современников: она была дочерью великого князя киевского Мстислава-Гаральда "Великого" и шведской принцессы Христины, внучкой великого князя киевского Владимира Мономаха и английской принцессы Гиты, а имя свое получила в честь прабабушки греческой царевны Марии Мономахи (при наличии прапрабабушки шведской принцессы Ингигерды)51. Итак, на глазах всего высшего феодального общества, прежде всего самих Ольговичей (героев "Слова"), их мать (Святослава и Ярослава) и тетя (Игоря и Всеволода "Буй-Тура") княгиня Мария совершила покупку Бояновой земли у его наследника и закрепила ее актом на стене митрополичьего кафедрального собора. Это земельное владение - феод, очевидно, населенное (смердами, закупами, холопами), было оценено ровно в половину той огромной контрибуции (1400 гривен), которую взыскал ее муж, Всеволод Олегович, с галицкого князя Владимира Володаревича (1144 г.). Примечательно, что для ведения этой войны против очень богатого и культурного Галицкого княжества Всеволод составил большую коалицию князей, в которой, в порядке редкого исключения, Ольговичи соединились с Мономаховичами. В коалицию входили его братья, Игорь и Святослав Олеговичи, его сын, будущий герой "Слова", Святослав, другие Ольговичи, а также Вячеслав, сын Мономаха (дядя жены Всеволода Марии), внуки Мономаха - Ростислав и Изяслав Мстиславичи (братья Марии, шурья Всеволода). Полученные 1400 гривен Всеволод "не прия один, но раздан братьи по части" (И, 225), то есть Ольговичам, а также - Мономаховичам. Видимо, доля Всеволода составила основу того капитала, которым располагала Мария для покупки Бояновой земли и строительства Кирилловской церкви.
Изложенные обстоятельства можно связать с представлением о том, что автор "Слова", при смелости заявленных им идей, дидактичности его тона по отношению к младшим Ольговичам, гиперболизации своего сюзерена Святослава Всеволодовича (тоже получившего от отца часть указанной контрибуции), занимал, очевидно, почетное место при его дворе, подобное месту Бояна при дворе его прадеда Святослава Ярославича52. В этом случае, если принять гипотезу А. А. Потебни и М. В. Щепкиной о том, что автор "Слова" был кровным внуком Бояна, то становится возможным сделать два предположения53. Во-первых, княжеско-родовой эпос, посвященный Ольговичам, был также родовой традицией их певцов, как это нередко встречается в истории мировой эпической поэзии. Во-вторых, княгиня Мария купила "землю Бояна" именно у автора "Слова" (как наследника своего деда), следовательно - человека знатного (скорее всего из старшей дружины Святослава - "а мы уже дружина"), одного из "бояр" - толкователей его "сна", очень богатого, а потому и уважаемого в феодальном обществе.
Во всяком случае, глубокое уважение самого автора "Слова", кроме его твердой приверженности ко всем Ольговичам и памяти Олега, относится также к Владимиру Мономаху (внучатным племянником которого был Игорь). Упоминания автора, идейно важные ("отъ стараго Владимера до нынѣшняго Игоря", "того старого Владимiра нельзѣ бѣ пригвоздити къ горамъ Кiевьскымъ") вполне законны для певца - вассала Святослава Всеволодовича, князя, который по матери был правнуком Мономаха. Столкновение двоюродных братьев Олега и Мономаха в борьбе за Чернигов изображено автором, однако, с преимущественным вниманием к доблести Олега, который (как это подтвердил и летописец: "Олег же надеяся на правду свою...". - И, 164) был прав в своих претензиях на отеческий престол: "Тъи бо Олегъ... ступаетъ въ златъ стремень въ градѣ Тьмутороканѣ... а сынъ Всеволожь Владимиръ по вся утра уши закладаше въ Черниговѣ"54. Односторонне отрицательно оценивая деятельность Олега и идеализируя Мономаха, исследователи нередко ссылаются на союзы Олега (и всех Ольговичей) с половцами. Действительно, Олег не раз привлекал половцев (своих шурьев) к совместной борьбе с Мономахом и его сыновьями, в частности, в войне 1097 г.: "Половци же начаша воевати около Чернигова, Ольгове не возбраняюощу, бе бо сам повел им воовати" (И, 158). Но и Мономах, который впоследствии женил двух сыновей (Юрия и Андрея) на половчанках, действовал так же. В 1096 г., когда войска Мстислава-Гаральда и Олега стояли друг против друга, Мономах послал своему сыну Мстиславу в помощь другого сына, Вячеслава, "с половци". Умный Мстислав при помощи половецкого полководца напугал двоюродного дядю Олега будто бы прибытием самого Мономаха: "И вда Мъстислав стяг Володнмерь половчину, именем Кумапу (по европейскому именованию половцев. - А. Р.) ... и узри Олег стяг Володимерь ... и ужас нападе на нь и на вой его..." (II, 167).
* * *
Солнечная символика, как в летописи, так и в "Слове", правомерно приобретает генеалогический характер, и благодаря этому служит важным связующим компонентом двух эпически осознаваемых эпох ("дедов" - "внуков"). В этом отношении эпический экскурс "Слова" во времена Олега корреспондирует с таким же экскурсом о его современнике знаменитом князе-волхве Всеславе Брячиславиче Полоцком (кратковременно - великом киевском князе). Оба эти экскурса связываются автором "Слова" с творческим наследием Бояна.
Вполне обоснованное выделение эпической традиции, посвященной Всеславу, ее связей со "Словом" и соотношений с южнославянской традицией, изученное Р. О. Якобсоном, М. Шефтелем и Г. Ружичичем55, не получило еще, однако, убедительных историко-генеалогических и историко-идеологических объяснений.
Обращение автора "Слова" к старому эпосу о Всеславе было ему необходимо для обоснования и изображения собственных историософско-генеалогических и символико-эпических представлений.
Родоначальники обоих княжеских домов, черниговского и полоцкого, Олег и Всеслав, были правнуками Владимира Святославича ("Святого") и Рогнеды Рогволодовны ("Гориславы")56.
К середине XII в. Ольговичи вновь породнились со Всеславичами. Старший из внуков Олега Святослав Всеволодович (герои "Слова") в 1143 г. женился на правнучке Всеслава княжне Марии Васильковне57, а сыновья их, Владимир и Олег, принимали активное участие в русско-половецких сражениях, они отразили нападение Кзы (Гзака) на Посемье в то время, когда Игорь и его соратники находились в половецком плену (1185 г.). В связи с этими родовыми отношениями Б. А. Рыбаков поставил правомерный вопрос: "Не отсюда ли и в "Слове о полку Игореве" такая осведомленность о всех полоцких делах?"58. Действительно, автор "Слова" "называет таких полоцких князей, которых мы не знали по летописям: Изяслав сын Васильков (может быть брат Святославовой княгини?) <…>"59
Устное предание о Всеславе, ставшем по воле "киян" великим киевским князем в 1068 г., вспомнилось "киянам" в 1147 г., в связи с убийством Игоря Олеговича. Оба события обнаруживают типологию политических ситуаций. В 1068 г., после поражения от половцев на реке Альте, понесенного Изяславом, Святославом (прадедом героев "Слова") и Всеволодом Ярославичами, "кияне" стали говорить посланцу великого князя Изяслава: "Се половци росулися по земли; да вдай, княже, оружье и кони, и еще бьемся с ними". Изяслав же сего не послуша" (И, 120) и бежал в Польшу. "Кияне" на войну с половцами, разумеется, не пошли, а "двор княж разъграбиша, бещисленое множьство злата и сребра, и купами и скорою" (И, 120).
При другом Изяславе (воспоминаниям, видимо, способствовала и символика имен) Мстиславиче, спустя 80 лет (1147 г.), когда этот великий князь киевский потребовал от "киян" (через посла) двинуться в поход против Ольговичей для завоевания их столицы Чернигова, "един человек" выступил с более безопасным и выгодным предложением, сославшись на прецедент с Всеславом: прежде чем идти на войну - "о сем промыслимы, акоже и преже створиша при Изяславе Ярославиче, высеките Всеслава ис поруба, злин они, и поставиша князя собо, и много зла бысть про то граду нашему. А се бо Игорь, ворог нашего князя и наш не в порубе, но в святем Федоре (в монастыре. - А. Р.), а убивше того, к Чернигову пойдем..." (И, 246).
Убив и ограбив Игоря, "кияне" снова не пошли воевать (на этот раз - с братом убитого) со Святославом Олеговичем и его племянником Святославом Всеволодовичем (будущим героем "Слова"), которые действовали в союзе с половецкими ханами - "уями" (дядьями по матери) старших Ольговичей - полуполовцев (включая "святого" Игоря), и дедами героев "Слова" (Святослава, Ярослава, Игоря, Всеволода "Буй-Тура") - половецких внуков.
Всем этим обстоятельствам предшествовали события, также связывавшие несправедливость, допущенную Ярославичами по отношению к Всеславу ("Слово" сочувственно отмечает, что он "часто бѣды страдаше"), с действиями прадеда героев "Слова". Победившие Всеслава в 1067 г., Ярославичи, лицемерно "целовавше крест честный", заманили его к себе, уверяя - "а не сотворим ти зла", арестовали его ("преступивше крест") и посадили в киевский "поруб с двеима сынома" (И, 118). Во время уже упомянутого восстания "киян" сначала Всеславу грозила смерть, так как "дружина" дала совет Изяславу: ",,се зло есть поели ко Всеславу, ать призвавше ко оконьцю, и проньзнути и <его> мечем". И не послуша сего князь. Людье же кликнуша и идоша к порубу Всеславлю" (И, 120). Он был поставлен киевским князем и правил 7 месяцев.
В это время (1068 г.) произошел бой у Сновска Святослава Ярославича со значительно превосходящими по численности войсками половцев - "и одоле Святослав".
Летописец прочно связал все изложенные события следующим провиденциальным рассуждением: "Възвратися с победою в град свой Чернигов Святослав. Всеслав же седе в Кыеве. Се же бог яви крестную силу, понеже Изяслав, целовав крест, и я и (его, то есть предательски арестовал Всеслава. - А. Р.); тем же наведе бог поганыя..." Иначе говоря, за это вероломство последовала победа половцев над Ярославичами на Альте. Но освобождение Всеслава вернуло божественное благоволение: последовала победа Святослава над половцами, причины которой для летописца были ясны. "Сего же яве избави крест честьный; в день бо Вьздвижения Всеслав и въздохнув, рече: "О, кресте, честный! Понеже тебе веровах, избави мя от рова сего" (И, 121). Здесь облик Всеслава выступает не в языческом, а в благочестиво-христианском освещении.
Отсюда следует, во-первых, что первая победа русских над половцами, одержанная Святославом и ознаменованная пленением крупного половецкого хана Шарукана "Старого", осознавалась феодальным обществом как обусловленный божественной волей результат восстановления справедливости по отношению к Всеславу после клятвопреступления Ярославичей. Во-вторых, этот факт и его истолкование сохраняли свое значение для последующих времен, когда внук Шарукана, хан Кончак, пленил Игоря, правнука Святослава Ярославича, в качестве родовой мести за своего деда, что и отмечено в "Слове" ("лелѣютъ месть Шароканю").
Впоследствии воспоминания о страданиях ("бедах") Всеслава были приведены в другом историческом контексте, также связанном со "Словом". Автор "Слова" (опираясь, видимо, на песни Бояна) припомнил битву на Нежатине Ниве (1078 г.), когда обе стороны (Ярославичи - Изяслав с сыном Ярополком, и Всеволод с сыном Владимиром Мономахом, против Олега и его двоюродного брата Бориса Вячеславича - внуков Ярослава) понесли большие потери: в бою был убит Борис, а Изяслав, стоявший "в пешцах", был убит каким-то всадником ударом копья в спину. Сын его Святополк отправил тело киевского князя для захоронения в кафедральном соборе, как сказано в "Слове": "Святоплъкъ полелѣя отца своего ... ко святѣи Софии къ Кыеву".
Возвращаясь к событиям 1068 г., отметим, что этот Изяслав, бежавший в Польшу, вскоре вернулся с польским королем Болеславом II и выслал вперед своего сына Мстислава, который одних "киян" порубил ("исече"), других ослепил, а третьих "без вины погуби, не испытав". Уцелевшие "кияне" встретили Изяслава "с поклоном", после чего он долго преследовал Всеслава, бежавшего в Полоцк. Однако в некрологе Изяслава (через 10 лет) летописец говорил, что князь был "незлобив нравом... любя правду, клюк же ненавидя (о Всеславе в "Слове", напротив, - "клюками подпръ ся". - А. Р.). Колко ему створиша кияне! Самаго выгнаша, а дом его разграбиша, и не взъзда противу тому зла; аще ли кто дееть: "Кияне исекл, котореи же высадили Всеслава ис поруба", то с того не створе, ни сын его" (И, 142).
Таким образом, мы приходим к выводу, что генеалогические, политические и символические отношения Ольговичей, Всеславичей, Мопомаховичей и Шаруканидов связываются историческим единством, и эти связи в родовом эпосе прослеживаются вплоть до "Слова о полку Игореве". Теперь нам надлежит ориентировать эти связи на солнечную символику "Слова".
* * *
Введение фрагмента из эпоса о Всеславе послужило автору "Слова" основанием для того, чтобы провести интересную его слушателям параллель между давней легендарной попыткой Всеслава овладеть Тмутараканью и новой мечтой, приписываемой Игорю и Всеволоду "Буй-Туру", отвоевать для себя это княжество их деда Олега - "поискати града Тьмутороканя", как говорят "бояре" Святославу.
Едва ли можно допустить, что Игорь и его соратники, даже при всей их полностью подтвердившейся событиями политической ограниченности и военной нерасчетливости, могли действительно ставить перед собой такую непосильную задачу: пробиться со своими шестью полками через "Половецкую землю" и отвоевать Тмутаракань у византийского императора Андроника I Комнина60. Вполне естественно, что летописные повести, посвященные походу 1185 г., о Тмутаракани не упоминают.
Но автор "Слова" поэтизировал генеалогические и символические связи "старого" и "сего времени", а в соответствии с ними - гиперболизировал замыслы своих героев. В его понимании и изображении дело заключалось в том, что оба направленные к завоеванию Тмутаракани замысла - давний (Всеслава) и современный (Игоря) - возникали вопреки велениям солнца и поэтому не удавались. Такая символика подкреплялась в сознании окружающих феодалов уже упомянутыми нами фактами: тмутараканский князь Роман был убит именно там, а его брат Олег захвачен в плен после затмения солнца. Поэтому автор "Слова" и обращался к эпическому преданию о Всеславе (не отразившемуся в летописях, как и мечта Игоря): Всеслав из Киева "дорискаша до куръ Тмутороканя"61. Однако на этом пути он пересекает движение солнечного божества, только в "Слове" отмеченного как бога "великого": "великаму Хръсовн влъкомъ путь прерыскаше"62.
Присутствие в "Слове" образов двух солнечных богов (Даждь-бога и Хорса), соседствующих в пантеоне Владимира, может объясняться (при генеалогически равном отношении Олега и Всеслава к Владимиру) их символико-генеалогическим приурочениям к разным ветвям княжеского рода Рюриковичей: первого бога безусловно - к Ольговичам, второго - предположительно - к Всеславичам.
Олег и Всеслав дали начало двум сильным княжеским родам, княжения которых противостояли все более слабевшему Киевскому княжеству с севера-востока (Черниговское) и северо-запада (Полоцкое). Обе эти княжеские ветви, занятые междоусобной борьбой, как с Мономаховичами (в их разветвлениях), так и внутри собственных родов, имели ближайшее отношение к языческим племенам: Ольговичи - к половцам, Всеславичи - к литовцам. Оба княжеских дома одновременно и боролись с "погаными", и вступали с ними в союзы военные и брачные (как Ярославичи, затем Ольговичи и Мономаховичи - с половцами) для междоусобных войн.
Один из таких союзов показателен, так как он связан с важным для понимания "Слова" возобновлением родства Всеславичей и Ольговичей. В 1180 г., во время большой внутренней войны древнерусских князей, на стороне Святослава Всеволодовича (будущего героя "Слова") действовал Игорь в союзе с ханами Кончаком и Кобяком (фигурирующими в "Слове" в качестве врагов Святослава и Игоря). Сначала Святослав воевал с Всеволодом Юрьевичем (которого потом "Слово" без всякой надобности призывало вступиться за принадлежавший Святославу Киев), сжег его город Дмитров. Игорь с половцами, а затем Святослав, пошли к полоцкому городу Друцку, где княжил Глеб Рогволодович (правнук Всеслава)63, попавший под сюзеренитет к Давиду Ростиславичу, князю смоленскому, брату Рюрика (будущему герою "Слова"). Навстречу Ольговичам и половцам для союзных действий вышли полоцкие князья (два шурина Святослава и другие), чтобы вернуть в Полоцкое княжество город Друцк: "придоша полотьскии князи в стретение, помагающе Святославу: Васильковича, Брячьслав из Витебьска, брат его Всеслав с полочаны, с ними же бяхуть и либь и литва..." (И, 419). После успешной операции у Друцка ("пожьже острог") Ольговичи с половцами двинулись в направлении Киева для войны с Рюриком.
В изложенных событиях наиболее интересен момент объединения военных усилий не только Ольговичей и Всеславичей, но и их языческих союзников: с северо-западной стороны - литвы и либи, с юго-восточной - половцев. Эти реальные обстоятельства создали основу для символики "Слова", объединившего две географически отдаленные реки (почитавшиеся как все источники в языческой традиции), тем более что они были историческими рубежами - на юго-востоке древнерусско-половецким и на северо-западе древнерусско-литовским: "Уже бо Сула не течетъ сребреными струями къ граду Переяславлю, и Двина болотомъ течетъ онымъ грознымъ полочаномъ подъ кликомъ поганыхъ".
Символико-генеалогпческая экспозиция о Всеславичах, подобная той, которая воссоздана была и для Ольговичей, получила у автора "Слова" закономерное продолжение в духе высокой эпики: "Единъ же Изяславъ, сын Васильков, позвони своими острыми мечи о шеломы литовскыя, притрепа славу дѣеду своему Всеславу; а самъ подъ чрълспыми щиты на кровавѣ травѣ притрепапъ литовскими мечи <…>. Не бысть ту брата Брячяслава, ни другаго Всеволода: единъ же изрони жемчюжну душу изъ храбра тѣчла чресъ злато ожерелiе". Поскольку названные Васильковичи (правнуки Всеслава, шурья Святослава) из летописей неизвестны, а также неизвестно время и обстоятельства изображенной гибели Изяслава, есть основания полагать, что данный эпизод также вошел в "Слово" из родового эпоса о Всеславе и его потомках.
В заключение эпизода автор "Слова" призывает Ярославичей (то есть всех потомков Ярослава Мудрого, в том числе, вероятно, и Ольговичей и Мономаховичей) примириться со Всеславичами: "Ярославе (по конъектуре Д. С. Лихачева - "Ярославли") и вси внуце Всеславли! уже понизите стязи свои..."64. Эта давняя борьба, обозначенная, как мы видели, вероломным заключением Всеслава в "поруб", получила у автора эпическое освещение, так как в действительности после событий 1068 г. такой общей борьбы всех Ярославичей (разделившихся па враждующие роды-династии) со всеми Всеславичами (боровшимися и друг с другом) вовсе не было. Однако в символическом осознании родовой истории у автора "Слова" воображаемое столкновение княжеских домов привело к таким же результатам, какие были уже оценены им в эпическом эпизоде, посвященном деду его героев. Там Олег "мечемъ крамолу коваше <...>" в борьбе с Ярославичами, Мономахом и Мономаховичами, тогда "при Олзѣ Гориславличи <...> погыбашетъ жизнь Даждь-божа внука <...>". Здесь Ярославичи и Всеславичи "своими крамолами начясте наводити поганыя (видимо, первые из них - половцы, вторые - литовцы. - А. Р.) на землю Рускую, на жизнь Всеславлю". В обоих случаях говорится о гибели княжеского достояния ("жизнь") Олега и Всеслава с их "внуками".
Вместе с существенными данными генеалогического порядка об Ольговичах и Всеславичах в эпическом фрагменте "Слова" о Всеславе присутствует и другой символический компонент, еще более важный в идейном отношении. По убеждению феодального общества Всеслав был кровно связан с языческим волшебством, передававшимся, как считалось, по наследству. Летописец полагал, что он был рожден матерью сверхъестественным образом - "от вълхвования"; поэтому от рождения было "язвено на главе его", и "рекоша бо волсви матери его: "Се язвено павяжи на нь, да носить е до живота своего", еже носить Всеслав и до сего дне на собе; сего ради немилостив есть на кровьпролитье" (И, 109).
В Полоцке, столице Всеслава (умер в 1101 г.), при его правлении (в 1092 г.) творились по ночам "чудеса", поражавшие умы современников: "... стонаше полунощи, яко человеци рыщуть беси (а по "Слову" сам Всеслав "въ ночь влъкомъ рыскаше". - А. Р.) по улици; аще кто вылезяше ис хоромины, хотя видети, и абье уязвен бяше невидимо бысть от бесов, и с того умираху... Темь и человеци глаголаху: яко навье (мертвецы. - А. Р.) бьют полочаны" (И, 150). "Бесы" здесь действовали, "яко человецы", что в сознании летописца-христианина сближалось с его представлением о языческих волшебных силах и божествах.
В согласии с убеждением о волшебном происхождении Всеслава автор "Слова" создавал его эпический образ. Поведение Всеслава было символично и фантастично: "На седьмомь вѣцѣ Трояни връже Всеславъ жребiи о дѣвицю себѣ любу. Тъи клюками подпръ ся ..." и т.д. Всеславу были свойственны стремительные действия волка-оборотня: "Скочи... лютымъ звѣремъ въ плъночи... скочи влъкомъ... въ ночь влъкомъ рыскаше.., Хръсови влъкомъ путь прерыскаше".
Астроном-историк Д. О. Святский высказал мысль о том, что, по представлениям автора "Слова", Всеслав обладал "способностью обращаться в волка или делаться волкодлаком и "перерыскивать" путь Хорсу, т. е. производить солнечное затмение"65. Вера современников и потомков Всеслава в его волшебные силы, в частности, - в превращение в волка, вполне естественна, но предположение исследователя должно быть ограничено тем обстоятельством, что по "Слову" Всеслав совершал свои деяния в ночное время. Тем не менее заслуживает внимания тот факт, что Всеслав захватил Псков, затем Новгород (1065-1066 гг.), а это было последовательно через 1-2 года после затмения солнца. Спустя столетие, эти обстоятельства сблизились и охарактеризовали образ Всеслава.
Солнечный культ был тесно связан с культом волка у ряда народов, в том числе у скандинавов, германцев и славян, и это существенно в двух отношениях - генеалогическом и символическом. Во-первых, действия "волком", как одна из функций волшебника Всеслава, могли относиться к преданиям, исходящим из обеих линий его происхождения. Этот древнерусский князь, с одной стороны, был праправнуком скандинава Рогволода (пришедшего "из заморья") и правнуком гордой Рогнеды, носившей также скандинавское имя66, а с другой, - правнуком Владимира (в свою очередь - правнука типичного для европейской "эпохи викингов" датского конунга Рюрика), наполовину, однако, утратившего свой "варяжский" династический аристократизм - "робичича", сына Святослава и порабощенной древлянской княжны Малуши.
Во-вторых, современные Всеславу и Олегу древнерусские язычники объясняли солнечные затмения согласно своей традиции. Впервые, когда летопись описала затмение, а это было в 1064 г., приблизительно за год до взятия Всеславом Новгорода, летописец указал на такое объяснение: "Солнце пременися, и ве бысть светло, но аки месяць, его же невегласи глаголют снедаему сущю. Се же бывают сица знаменья не на добро" (Л, 160). Перед смертью Олега повторилось то же самое: "глаголют невегласи: снедаемо солнце" (И, 203). Позиция летописцев-христиан весьма характерна: они приводили мнение язычников, но не опровергали его, а также не поясняли, кем именно было "съедаемо" солнце.
Видимо, эти веяния были известны феодальному обществу и в определенной мере сохраняли для него актуальность. Трудно было бы допустить, что при описании таких важных и для всех христиан знамений летописцы ссылались на мнения холопов и смердов. Разъяснение вопроса дали не летописцы, а те церковные проповедники, которые ожесточенно боролись с двоеверием. Солнце "съедалось" волшебными волками-оборотнями. Например "Кормчей", это пояснялось осудительно: "глаголют: влъкодлаци лоуну изъедоша или солнце; си же вся басни и лъжа суть"67.
Если принять во внимание международные родственные, культурные и другие связи древнерусских князей и их дружин, - в эпоху "дедов" при доминировании скандинавского начала, также - с греками, болгарами, чехами, немцами, а в эпоху "внуков", кроме прежних связей, с аланами, поляками и другими народами (при преобладании половецкого начала), - то феодалам были близки и привлекательны как их собственные языческие представления, так и однотипные представления их родственников и знакомых68. У скандинавов аналогично волкодлакам действовали "солнечные" волки-оборотни (solvarg, solulf, sonnenwolf), у германцев - Wehrwolf, у англичан - werewolf, у греков - likanthr ôpos. Добавим, что превращение героя в волшебного волка сохранилось в традиции русского крестьянского эпоса. В былинах феодал Вольга (возможно, образ Олега Вещего) "обертывается" волком, хочет рыскать "серым волком", "лютым зверем". Волшебница "повернула Добрыню серым волком". Волшебный волк традиционен (в качестве тотема и символа) у древнетюркских народов69.
Символика действии Всеслава, как она представлена в "Слове", была поучительной для современников в двух отношениях. Во-первых, для младших Ольговичей и прочих слушателей было авторитетным суждение о Всеславе Бояна, а за ним - и автора "Слова". Оба поэта признавали волшебство Всеслава, но судили его по принципу человеческой натуры: "Аще и вѣща душа въ дръзѣ тѣлѣ, нъ часто бѣды страдаше. Тому вѣщеи Боянъ и пръвое припѣвку, смысленый, рече: "Ни хытру, ни горазду, ни нтицю горазду, суда божiа не минути"70. Это суждение мудреца ("смысленый") о своем собрате по природе языческого могущества (оба - "вещие") должно быть связано в плане своего идейного значения с его же итоговым речением, завершающим эпос Ольговичей и развиваемым автором "Слова": "Рекъ Боянъ <...> Ольгова коганя хоти71: "Тяжко ти головы кромѣ плечю, зло ти тѣлу кромѣ головы <...>".
Применительно к Всеславу традиционная (в основе своей языческая) мудрость, предрекая его смерть ("суда бояна не минути"), признавала неизбежность страданий и для волшебника ("Ащѣ и вѣща душа вь дрѣзе тѣлѣ..."). Применительно к Олегу, страдавшему от собственного нрава, возбуждавшего "крамолу", Боян изрек однотипную мудрость, которая утверждала неизбежность "зла" при отчуждении "головы", как разума, от условий действительности - "тѣла". Действия обоих князей символически связывались зависимостью от солнечных богов (Даждь-бога и Хорса).
Во-вторых, символика действий Всеслава в "Слове" в виде волка-оборотня, пересекающего путь Хорсу, оправданная для современников идеологически и генеалогически, была функционально значительной для памятника в целом, так как она своим безусловным авторитетом укрепляла языческую генеалогию и зооморфную символику действий других героев ("дедов" и "внуков"), в особенности тех (в равной мере русских и половцев), которые, подобно Всеславу, действовали "волком", хотя, в отличие от него, и не представлялись оборотнями (Боян, Игорь, Гзак, Влур).
Обобщая сделанные наблюдения, можно прийти к выводу, что символико-генеалогические антропоморфные и зооморфные представления о Вселенной и человеке в Древней Руси (до татаро-монгольского завоевания) пережили две основные стадии своего эпического развития, обусловленные в конечном итоге сменой двух крупных периодов, сначала главным образом северо- и юго-западных, а впоследствии в большей мере юго-восточных, международных политических, военных, культурных и кровнородственных феодальных связей. Первоначально преобладал период славяно-скандинавский, в основе - языческий, обогащенный затем византийско-болгарской христианской культурой, а вслед за ним период преимущественно древнерусско-тюркский (в особенности, русско-половецкий), уже с борьбой восторжествовавшего собственного христианства против язычества, при практическом исчезновении скандинавского и ослаблении византийско-болгарского влияний.
Применительно к феодальному героическому эпосу мирового значения первый период характеризовался творчеством Бояна72, второй - автора "Слова о полку Игореве"73. Глубокая идейно-эстетическая преемственность этих эпических стадий состояла в том, что вслед за "двоеверной" славяно-скандинавской символикой творчества Бояна, на новом этапе международных феодальных отношений возникают однотипные с ней, но противоположно ориентированные "двоеверные" воззрения, ставшие творческим достоянием автора "Слова", на функциональные соотношения символики восточнославянской (Даждь-бог, Хорс, Велес, Троян - при интернациональном происхождении ее объектов), тюркско-половецкой (тотемы: волк, бык, лебедь), и смешанной славяно-половецкой (Стрибог, Див).
На фоне этих закономерностей первое место по значению принадлежит солнечной символике, древнейшей и всемирной, которая открывается в "Слове" всем известной, но, как это ни странно, малоизученной картиной затмения солнца.
* * *
Исследователи и комментаторы "Слова" неоднократно обращали внимание на то, что изображение солнечного затмения в "Слове" отвечало астрономическому факту, описанному также в двух летописях (Лаврентьевекой и Ипатьевской)74. Предлагавшиеся по этому поводу констатации и толкования включались преимущественно в состав общих наблюдений над реалиями памятника, над его соотношениями с литературой и письменностью эпохи, над его композицией, связанной с предполагаемыми позднейшими перестановками в тексте.
В целом эта научная методика была связана с общей тенденцией уподобления "Слова" всему тому, что его окружало или предположительно могло окружать в природе, общественной жизни, материальной культуре, искусстве, литературе, фольклоре, языке. Многолетние и разносторонние исследования в данном направлении принесли весьма значительные результаты, которые прочно вошли в науку. Труды этого рода показали "Слово" на широком фоне культурных и литературных явлений, существовавших в Киевской Руси, и подтвердили подлинность произведения. Тем не менее именно это движение научной мысли, при всей своей целесообразности, наряду с приобретениями, привело к некоторым утратам: оно ослабило и отодвинуло на второй план возможности выявления и объяснения своеобразия "Слова о полку Игореве" как шедевра древнерусской и мировой поэзии, своеобразия, возникавшего на фоне определенной традиции.
Искусное расчленение текста "Слова о полку Игореве" на многочисленные малые фрагменты (называемые "элементами") и обставленное широкой эрудицией стремление найти для них столь же мелкие аналоги, почерпнутые из многих разнотипных источников, - само по себе важное, - привело, однако, при попытке обобщения этих наблюдений к такому представлению о создании "Слова", которое противоречит процессам развития словесного творчества как в Древней Руси, так и в мировом средневековье. Появился опыт теоретического истолкования "Слова", а именно - "основных вопросов" его поэтики как внезапно возникшего объединения разнообразных по происхождению, значению и функционированию "элементов", почерпнутых автором из библейской и церковноучительной, и летописной, и фольклорной, и устно-речевой традиций. Так, выдающаяся исследовательница "Слова" В. П. Адрианова-Перетц ставила целью своих наблюдений "представить, насколько свободно владел этот автор всеми средствами древнерусской речи, как умело и целесообразно он отбирал из ее богатств наиболее подходящие способы выражения для каждого из элементов сложного содержания своего произведения, как органично слил он их в своем действительно неповторимом индивидуальном стиле. Элементы каждой из разновидностей языка того времени использованы им строго в соответствии с характером передаваемого содержания, оттого стиль "Слова" не оставляет впечатления пестрой механической смеси разнохарактерных составных частей"75. Таким образом признание гениальности автора "Слова" стало единственным объяснением органичности его стиля, слагаемого из разнообразных "элементов", а тем самым, невольно для исследовательницы, сделало его независимым от средневековых поэтических традиций (именно от той традиции Бояна, на которую указал автор).
При такой методологии исследования основ поэтики "Слова", как и всякого другого выдающегося поэтического памятника средневековья, не могли не оказаться наименее затронутыми изучением проблемы органичности поэтического творчества как относительно самостоятельной формы идеологии вообще, вопросы преобладающего значения традиционного развития устных и литературных жанров в средние века, в особенности в древнерусской литературе, представления о соотнесенности таланта писателя или певца именно с этими закономерными процессами.
Нам представлялось бы желательным методологически иначе подойти к исследованию "Слова", как феноменального явления целостной княжеско-дружинной устно-эпической традиции (восходящей к наследию Бояна) и в этой связи, опираясь на собранные наукой "элементы", выявить и изучить не только и не столько сходство "Слова" с ними, сколько его отличие от них. В данном случае мы проследим принципиально важные отличия в изображении одного и того же солнечного затмения в двух летописях, с одной стороны, и в "Слове" - с другой, с тем, чтобы в последующем перейти к широкой проблеме различий символического изображения действительности в этих разных типах произведений.
Источник: http://tochka.gerodot.ru/slovo/robinson01.htm |
