* * *
В трех изучаемых источниках ("Слово" и две летописные повести о походе 1185 г.) солнечное затмение объясняется одинаково - в качестве "знамения", но различия в его истолковании и изображении разительны.
Все три описания затмения (1 мая 1185 г.) обстоятельны и каждое по своему красочно, что свидетельствует о большом значении знамения для современников. По Ипатьевской летописи: "Игорь же возрев на небо в виде солнце, стояще яко месяц, и рече бояром своим и дружине своей: "Видите ли, что есть знамение се?" Они же узревше... и поникоша главами; и рекоша мужи: "Княже, се есть не на добро знамение се"" (И, 431). По Лаврентьевской летописи: "Бысть знамение в солнце и морочно бысть велми, яко и звезды видети, человеком в очью яко зелено бяше, и в солнци учинися яко месяц, из рог его яко угль жаров исхожаше: страшно бе видеть человеком знаменьо божье" (Л, 376).
В "Слове" затмение описано дважды: во-первых, с самого начала повествования о походе: Игорь "наведе своя храбрыя плъкы на землю Половѣцькую за землю Руськую. Тогда Игорь възрѣ на свѣтлое солнце и видѣ отъ него тьмою вся своя воя прикрыты". Во-вторых, после встречи Игоря с братом Всеволодом "Буй-Туром" (и перед форсированием реки Донца): "Тогда въступи Игорь князь въ златъ стремень и поѣха по чистому полю. Солнце ему тьмою путь заступаше".
В летописях значение "знамения" одинаково и традиционно: оно обнаруживает волю бога ("знамению творец бог"), причем характерен христианский испуг (страх божий) перед этим явлением ("страшно бе видети ... знамение божье"). Сам Игорь, по летописному изображению его речи, в ответ на предупреждение своих бояр ("не на добро знамение се") должен был говорить в таком же традиционно-книжном духе: "Братья и дружино! тайны божия никто же не весть, а знамению творец бог <...>, а нам что створит бог, или на добро, или на наше зло - а то же нам видети" (И, 431). Здесь (по трактовке летописца) Игорь мыслит по христиански, но позволяет себе довольно дерзко сомневаться в том, что "божье знамение" относится именно к его походу. За эту самонадеянность он, разумеется, и будет жестоко наказан богом.
Для нашего анализа особенно важно то обстоятельство, что в обеих повестях солнце выступает только в качестве символа божественной воли, и поэтому, являясь объектом описания, остается статичным. Во-первых, само оно бездействует, даже не движется ("стояще"), а только являет себя в необычном виде, что и выражено в статичных констатациях при помощи подбираемых сравнений: "стояще яко месяц", "яко и звезды видети", "яко зелено", "яко угль жаров".
В "Слове", напротив, солнце самостоятельно: не являясь знаком божественной воли (об этом в памятнике, в отличие от летописей, ничего не сказано) оно выступает как активный субъект, для воспроизведения действий которого употребляется падеж образа действия, то есть творительный орудийный ("Солнце ему тьмою...", "видѣ отъ него тьмою"). Никаких сравнений солнца с чем-либо ("яко месяц", "яко угль" и др.) здесь нет, потому что, во-первых, солнце представляется действующим произвольно, а во-вторых, - в архаичных анимистических представлениях господствующее над миром солнце, как равная себе сущность, также несравнимо, как несравним с кем-либо бог в христианских представлениях.
В летописях создается яркая литературная характеристика внешнего вида солнца в момент затмения, но нет оценки солнца как такового. В "Слове" же сразу приводится такая позитивная оценка ("свѣтлое") и, видимо, - по принципу контраста (такой же контраст наблюдается далее в "плаче" Ярославны) его обычных благодатных свойств с чрезвычайным поведением в связи с походом Игоря: "Игорь възрѣ на свѣтлое солнце" и увидел - "отъ него тьмою <...>".
Как в летописях, так и в "Слове" трактовка реакции Игоря на затмение строго последовательна и обусловлена разным (в сопоставляемых источниках) пониманием солнечного "знамения". Если в летописи затмение описано как бы объективно и, в частности, как знамение, предостерегающее Игоря, что и позволило ему усомниться в таком значении этого события, то в "Слове" авторская интерпретация событий лишает его такой возможности. Для автора и его персонажей (как и слушателей) с самого начала повествования очевидно, что о значении действий солнца гадать не приходится, так как они направлены исключительно против Игоря и его войск76. Солнце преграждает путь самому Игорю ("ему тьмою путь <…>") и сам он видит от солнца "тьмою вся своя воя прикрыты". Игорь не может здесь апеллировать к богу (в летописи он говорит - "а нам что сотворит бог"), так как солнце не является объектом божественной воли (в христианском смысле). Игорь предлагает единственно возможную в таких обстоятельствах военно-феодальную мотивировку своего решения, которая, очевидно, представляется достаточной для отклонения знамения, так как свидетельствует о геройстве. Речь его начинается точно таким же обращением к соратникам, как в Ипатьевской летописи, по содержание се не имеет ничего общего с летописной христианской тенденциозностью: "Бpaтie и дружило! Луце жъ бы потяту быти <...> а всядемъ, 6paтie, на свои бръзыя комони<...>"
Показательны последствия такого пренебрежения знамением: в летописях Игорь наказан на небрежение к божественному знаку и свои прежние "грехи", в "Слове" - за стремление к "славе", которое побудило его, "внука" Даждь-бога, ослушаться своих символических предков. Такая интерпретация солнечной символики возможна именно потому, что, являясь христианином, Игорь нигде в "Слове" не встречает христианского осуждения своему произвольному и пагубному нападению на половцев, его родственников и недавних союзников.
Могущество солнечной символики подтверждается тем обстоятельством, что Игорь, получив традиционный в его роду отрицательный знак со стороны солнца и противопоставив ему смелый девиз ("Луце жъ бы потяту быти неже полонену быти") получает и возмездие как раз такое, какого более всего опасался: оставшись в живых, попадает в плен, да еще особенно унизительный для его "славы" и "чести", к хану Кончаку, своему свату, великодушно избавившему его от смерти на поле боя, которую он с самого начала объявил желанной по сравнению с пленом.
Функция солнечного знамения в летописях исчерпывается приведенными описаниями затмения. В последующем повествовании о походе солнце не фигурирует, так как его идеологическое значение в смысле первого проявления божественной воли было уже реализовано, а поэтическая символика солнца была чужда летописной традиции. Весьма важен, однако, тот факт, что вслед за указанным христианским объяснением знамения, божественная воля проявляется в повествовании непрерывно в качестве единственной мотивировки описываемых событий. Последовательное рассмотрение этого идеологического явления не привлекало внимания исследователей, хотя оно очень существенно для правильного (по принципу диалектического противоречия) понимания символики "Слова".
По Ипатьевской летописи символика бога присутствует во всех полководческих речах Игоря как необходимое объяснение его намерений. Так, до начала боевых действий: "а нам что сотворит бог", "по како ны бог даст", "как ны бог даст". Во время боя: "оже побегнем <...> а черныя люди оставим, то от бога ны будет грех". После боевых действий, во-первых, в виде вывода при первой одержанной над половцами победы: "Се бог силою своею возложил на врагы нашу победу, а на нас честь и слава". Во-вторых, в качестве вывода из последующего поражения: "Помянух аз грехы своя пред господом богом моим <...>. И се ныне вижю отместье от господа бога моего <…>. Со возда ми господь <...>. Истинен господь <...> господи, боже мой, не отрини мене до конца, но яко воля твоя, господи, так и милость <...>". И далее - в обстоятельствах пленения Игоря: "аз по достоянию моему восприях победу (то есть -победу над собой. - А. Р.) от повеления твоего, владыко господи, а не поганьская дерзость обломи силу раб твоих". Перед побегом Игоря из плена: "Господи, сердцеведче, аще спасеши мя <...> недостоинаго". В речах других пленных: конюшего игорева - "пойди, княже в землю Рускую, аще восхощет бог, избавит тя"; игоревых "думцев" - "мысль высоку и неугодну господеви имеешь в собе". В речи Святослава Всеволодовича, осудившего поход Игоря, но пожалевшего двоюродного брата: "Дал ми бяше бог притомити поганыя <...>. Воля господня да будет о всемь".
Та же самая тема с удивительной настойчивостью проводится в описании обстоятельств похода и дальнейших событий (с характерными стилистически нравоучительными единоначатиями - "и тако"): "И тако поидоша <...> положаче на бозе упование свое"; "И тако божиим попущением уязвнша Игоря в руку"; "И тако <...> наведе на ны господь гнев свои"; "И тако божиим судом летеста две городници" (в Римове). Поведение Игоря в повести подчеркнуто покаянное и христиански благочестивое. Будучи в привилегированном плену у своих родственников - половецкой знати, давно уже привыкшей к христианам и самой частично христианской77, Игорь, разумеется, пользовался свободой совести и даже "привел из Руси" попа "со святою службою", хотя при этом он не знал "божия промысла, но творяшеть ся тамо и долъго быти. Но избави и (его. - А. Р.) господь за молитву хрестьяньску". Все поведение Игоря, как оно изображается летописцем, совершенно отлично от его поведения по "Слову". Перед побегом из плена Игорь "поклонися образу божию и кресту <...> возмя на ся крест и икону". В авторских заключениях летописца говорится: "И се бог казня ны грех ради наших наведе на ны поганыя <...> и обращая ны к покаянию", "Се же избавление (Игоря из плена. - А. Р.) створи господь".
В повести по Лаврентьевской летописи господствует аналогичная христианская тема в форме последовательных авторских сентенций: "Ольгови внуци" похвалялись первой победой над половцами, "не ведуще божья строения", "побежешь быша наши гневом божиим", "и здеяся грех ради наших <...> бог бо казнит рабы своя <...> хрестьянину бо многими напастьями внити в царство небесное <...> кажет ны добре господь наш". То же самое предлагается в виде библейских аналогий: князья "пе ведуще глаголемаго пророком: "несть человеку мудрости <...> ни есть думы противу господеви"; "Исайя бо пророк глаголет: "Господи! в печали помянухом тя", "яко же и Саулгони Давыда, но бог избави и (его. - А. Р.), тако и сего (Игоря. - А. Р.) бог избави из руку поганых".
Идеологическое и сюжетное значение всех этих концентрированных христианских символов было в том, что военные действия происходили отнюдь не по желаниям и возможностям их участников (и христиан-русских, и язычников-половцев), а только по божественному произволу: бог действовал "силою своею", он "казнит рабы своя", которые не знают его "промысла" и впадают в "грех". Князья располагали только "упованием" на бога и "покаяние". Даже ценнейший для феодально-дружинной идеологии всего средневековья принцип "чести и славы" оказывается у летописцев реализованным не военными героями, а божьей волей: в результате первой победы над половцами - "бог <...> возложил <...> на нас честь и слава". Заметим, что в "Слове", напротив, поведение героев не регулируется христианскими символами: они идут в поход и сражаются в поисках "себе чти, а князю славы". Эта мотивировка одинакова как для христиан-русских, так и для тюрок, исповедовавших шаманизм: черниговские тюркские войска действовали "звонячи въ прадѣднюю славу", часть их, полк "ковуев", участвовала в походе Игоря.
Для оценки значения летописных повестей о походе Игоря необходимо принять во внимание, что в них этот неудачный поход (вернее, нерасчетливый набег) описан гораздо подробнее и осмыслен внимательнее и глубже, чем многие другие не только неудачные походы князей на половцев, но и походы гораздо более крупные, а по результатам - победоносные. Таковыми были, например, походы княжеских коалиций, возглавлявшихся Владимиром Мономахом (1103, 1111, 1116 гг.), его правнуком Мстиславом Изяславичем (1168 г.), героем "Слова" Святославом Всеволодовичем (1184 г.), - с гиперболическим изображением в "Слове" его роли: "грозою <...> наступи на землю Половецкую <…> и падеся Кобякъ <...> въ гридницѣ Святославли" и т. д.
Христианская символика имеет место при летописных изображениях большинства походов на "поганых" (язычников) половцев. Поэтому вполне нормален тот факт, что христианская нравоучительная тема служит идеологической основой повествований о походе 1185 г. Но удивительно другое обстоятельство: ни в одной из традиционных воинских повестей эта тенденция не прослеживается с такой силой и последовательностью во всех компонентах повествования и не насыщается с таким избытком, как это мы наблюдали в двух изучаемых повестях. Очевидно, в данном случае действует возбужденный сильной реакцией на солнечное знамение (как знак бога) тот же принцип символического доминирования в историческом повествовании, какой наблюдается, как увидим далее, и в "Слове", но там, - при аналогичном стимуляторе (то же знамение), - однако, без связей с христианской символикой и с господством символики солнечной.
В "Слове", в отличие от летописей, солнечное затмение фигурирует дважды: в начале описания похода Игоря и после его встречи со Всеволодом. Дуальное описание знамения представляется нам оправданным для эпического произведения именно в силу своей чрезвычайной символической значимости. Поэтому оба описания, разделенные промежуточными обстоятельствами действия, корреспондируют и стилистически. Мы видели, что летописец вводил в повествование христианские тенденции при помощи нравоучительных и статичных констатации ("и тако"). В "Слове" тенденция солнечного знамения также вводится единоначатиями, но действенного характера ("тогда въступи", "тогда <...> възрѣ"), Но в отличие от летописей взаимоотношения героев с солнцем в "Слове" протекают в обстановке обоюдных активных и непрерывающихся действий: Игорь "<...> наведе своя <…> плъкы на землю Половѣцькую... Тогда Игорь възрѣ на <...> солнце и видѣ отъ него тьмою <...>", а затем "Игорь <...> пoѣxa по ... полю. Солнце ему тъмою <...>". По композиционному расположению этих двух картин одного и того же знамения, по их идейной сущности и однотипному стилистическому выражению, возникает впечатление о целенаправленном эпическом повторе, имеющем своей задачей укрепить представление о значении события: Игорь как бы дважды пренебрег роковым для его предков солнечным символом. Автор расчленил факт знамения в первом случае, в сюжетном и временном отношениях значительно отодвинув его назад, к началу похода Игоря, а во втором, - описав на реальном его месте или же несколько передвинув вперед, непосредственно к рубежам "Половецкой земли". По летописи, уже соединившись со Всеволодом, Игорь подошел к Донцу, увидел знамение, произнес речь - "И то рек, перебреде Донец". В "Слове" вторая картина затмения по времени и месту дается с эпической неопределенностью: после встречи со Всеволодом Игорь поехал "по чистому полю. Солнце ему тъмою <...>". Но благодаря такому дуальному изображению действий солнца и при возникающих в этой связи условиях поэтической ретардации, ошибка, совершенная Игорем, как бы удваивалась в восприятии слушателей, с одной стороны, как поступок предосудительный, а с другой - как геройский. Сначала солнце предупредило Игоря, только прикрыв "тьмою" его войско, а затем оно преградило путь ("заступаше") ему самому. И тогда уже исход нападения "русичей" на "сватов" был предрешен.
Двойное описание солнечного знамения поддерживается также композицией вводной части повествования. Эпическая экспозиция ориентировала слушателей на авторское сопоставление - противопоставление своей песни песням великого предшественника ("Боянъ бо вѣщий <...>"), воспевавшего предков героев "Слова". Затем давалась первая эпическая характеристика Игоря ("поостри сердца своего мужествомъ" п т. п.) и сразу же - первая картина затмения. После нее автор вновь обращался к предшественнику ("О Бояые <...> абы ты cia плъкы ущекоталъ"), изображал встречу князей-братьев и вновь воссоздавал картину затмения (перед их непосредственным вторжением в "Половецкую землю").
Функциональное значение этих композиционно-контрапунктических движений различно. Первая картина затмения и первое роскошное изображение волшебного творчества Бояна служили негативно-символической экспозицией ко всему "Слову", второе обращение автора и к Бояну, и к солнечному знамению являлось позитивно-символическим подходом его к изложению собственного сюжета. Если историософско-генеалогическое и солярно-символическое значение этого взаимосвязанного удвоения повествования (последовательно зависимые Боян и автор, солнце и Ольговичи) в известной мере выясняется для нас после проведенного исследования, то для той киевской княжеско-дружинной корпоративной среды, в которой и для которой создавалось "Слово", назначение таких повторов было самоочевидным.
Заметим попутно, что исследователи (А. И. Соболевский, В. А. Яковлев, В. Н. Перетц, Н. К. Гудзий) предлагали перестановку в начале текста "Слова"78, которая приводила к единству описание солнечного затмения и казалась им наиболее обоснованной как палеографически, так и логически (разумеется, в свете логики, свойственной самим исследователям, при подразумеваемом ее совпадении с логикой поэта XII в.)79. По нашему мнению, эта перестановка (как и другие) является излишней, так как она разрушает символико-генеалогическую концепцию автора "Слова", безупречно им выраженную в композиционном и в стилистическом отношениях.
В последующем повествовании наблюдается наращивание солнечной символики при ее функционированной дифференциации и по-прежнему в композиционных условиях контрапунктического чередования с изложением реальных обстоятельств похода Игоря.
Вслед за солнцем вступают в действие соподчиненные ему небесные силы: "Солнце ему тъмою путь заступаше; нощь, стонущи ему грозою <...> влъци грозу въсрожатъ <...>". Действие ночи, в точном соответствии с действиями солнца, тоже направлено прямо против Игоря: "<...> стонущи ему".
Удвоенному описанию солнечного знамения соответствует двойное описание грозы ("стонущи ему грозою", "<...> тьма <...> синии млънии"), которое воспроизводится перед первым успешным сражением войск Игоря с половцами и, через сутки, перед вторым проигранным сражением80. Второе описание грозы (как и второе описание затмения) оказывается более внушительным, чем первое, в качестве возрастающей мотивации последующих событий.
Согласование символических и реальных фрагментов изложения достигается тонким искусством почти незаметного перевода символов, как субъектов действия, в метафоры, направленные к выражению действий героев: "Быти грому великому, итти дождю стрѣлами ... вѣтри, Стрибожи внуци, вѣютъ ... стрѣлами", а затем - ответное аналогичное действие Всеволода - "прыщеши на вой стрѣлами". Далее символика - ветер, стрелы - по-новому повторяется в плаче Ярославны.
На фоне этих символико-метафорических преобразований происходит дальнейшее развитие атрибутов солнечной символики с намечающейся ее аллегорической конкретизацией: "чръная тучя съ моря идутъ <...> синiи млънiи". При этом достигается и символико-временная дифференциация изображаемого: грома еще нет, но он неминуем: "Быти грому великому..." Символика не раскрывается, но здесь она функционирует уже в форме аллегории, приближенной к героям-князьям: тучи стремятся "прикрыти 4 солнца". Только в дальнейшем эта аллегория частично реализуется в форме метафорической конкретизации. Символически толкуя символический же "мутенъ сонъ" Святослава, "бояре" говорят: "Темно бо бѣ в 3 день: два солнца помѣркоста, оба багряня стлъпа погасоста, и с нима молодая мѣсяца, Олегъ81 и Святъславъ тъмою ся поволокоста <…>". В этой новой солярной вариации вместо четырех солнц (очевидно, князей) фигурируют также неназванные "два солнца" (как принято объяснять, - Игорь и Всеволод), а далее именуются только два соподчиненные светила - "месяцы": Олег Игоревич и Святослав Олегович.
Изображение этой великолепной княжеско-боярской сцены "сна" Святослава и его толкования в киевском "теремѣ златовръсѣмъ" показывает, что при дворе старшего из Ольговичей солнечная символика, применительно к его двоюродным братьям, представлялась вполне уместной и поучительной.
Поучительный тон солнечной мотивации событий еще более укрепляется в последующем прямом обращении автора к герою (в звательном падеже), возможно, присутствовавшему при исполнении "Слова": "Нъ уже, княже Игорю, утръпѣ солнцю свѣтъ <...>".
Отрицательная тема "тьмы", исходящей, однако, от "светлого" солнца, проходит сквозь повествование в различных модификациях: "тьмою" (трижды), "тьма", "темно", "темнѣ", а также "нощь" (дважды, в других случаях "ночь" - трижды), "чръная тучя", "помѣркоста", "погасоста". Символические силы "тьмы" поддерживаются развернутыми описаниями однолинейно действующих реальных обстоятельств: "Длъго ночь мрькнетъ, заря свѣтъ запала, мъгла поля покрыла <...>", "рано крововыя зори свѣть повѣдаютъ". Итак, "на рѣцѣ на Каялѣ тьма свѣтъ покрыла".
* * *
Перемена роковой солнечной "судьбы" Ольговичей осуществляется внезапно, при помощи сильнейшего эмоционально-магического вмешательства в течение событий. Противодействие господствующей солнечной "тьме" выражается отнюдь не христианской молитвой (как следовало бы в традициях древнерусской литературы), а однотипным со всей предшествующей языческой символикой архаичным заклинанием - "плачем" Ярославны82. Жена Игоря и, по-видимому, мать его сыновей - участников похода, она обращается к трем силам для нее - живым "господам" (подобно тому, как автор обращается с таким же титулованием к трем князьям: ее отцу Ярославу, а также братьям Рюрику и Давиду, имевшим ближайшее отношение к "Русской земле"), - к ветру, Днепру Словутичю и, наконец, к могущественнейшему из них - "Свѣтлое и тресвѣтлое слънце!". Ярославна не может понять, почему же солнце, для всех такое благодатное, жестоко наказало Игоревы войска: "Всѣмъ тепло и красно еси: чему, господине, простре горячюю свою лучю на ладѣ вои?" 83. Солнце по-прежнему выступает как господствующий субъект, но действия его здесь качественно противоположны (ранее - "тьмою", теперь - "горячюю лучю"), то есть они в равной мере полярно отклонены от нормы, обозначенной в начале и в конце ("свѣтлое" - "свѣтится"). Как и при первом своем появлении в виде знамения, солнце продолжает влиять на события, однако здесь его воздействие на воинов теснее всего связывается с реальностью: "Въ полѣ безводнѣ жаждею имъ лучи съпряже, тугою имъ тули затче".
Успех "плача" Ярославны оказывается эпически логичным потому, что он однотипен по своей эмоциональной сущности с импульсивно-произвольной основой действий всех субъектов-персонажей (природы и людей), борьба которых не связывается христианским предопределением.
Если вначале Игорю следовало только догадываться о желании солнца, видя свои войска "тьмою... прикрыты", то далее эта формула эмоционально укрепляется (глаголом - "хотят"), и действие распространяется не на дружины, а на всех младших Ольговичей: "чръныя тучя... хотят прикрыти 4 солнца". Но такое анимистическое стремление небесных сил возникает у них с целью противодействия Игорю, когда он на импульсивно-эмоциональных основаниях ("жалость", "хощу") отклонил волю Солнца: "Жалость ему знаменiе заступи <...>. Хощу бо, рече, копiе приломити <...> хощу главу свою приложите <...>" Здесь господствует стихия эмоций таких же свободных, каким казалось волшебное творчество Бояна: "<...> аще кому хотяше пѣснь творити". Динамичное столкновение противоположных намерений ("хощу" - "хотятъ") с проекцией аллегории Солнца на его потомков - князей ("4 солнца", "два солнца") создает экспрессивное изображение конфликта двух полярных (небесных - земных), но генеалогически связанных сил в едином восприятии вселенной и человека.
Когда побег Игоря из плена благополучно завершается (и когда, в действительности, ему удается восстановить свой вассалитет у Святослава, видимо, при содействии Ярослава), его "княжеская судьба" снова встречается с солнцем, но теперь в противоположной его ипостаси: "Солнцѣ свѣтится на небесѣ - Игорь князь въ Рускои земли". Как и в самом начале повествования, солнце здесь вновь отчуждается от Ольговичей, выступая в качестве субъекта действия.
Созданная символическая параллель (Солнце - Игорь) для современников была весьма ощутимой в силу своей очевидной гиперболичности, так как она возносила этого примитивного политика и незадачливого полководца на такую эпическую высоту, какая совершенно не соответствовала его второстепенному положению в "Русской земле" (южнорусских княжествах), не говоря уже о его третьестепенном положении среди древнерусских князей вообще84.
Но именно в силу такой гиперболичности солнечная тема достигла в итоге значения определяющего символа. Для функционально-поэтической оценки последнего образа солнечной символики следует иметь в виду, что первое описание солнца (в состоянии затмения) было фактором объективным, то есть и фактом, и обязательной для автора (как и для двух летописцев) идеологической реалией в качестве зловещего знамения. В противоположность этому последнее описание солнца создается по принципу тенденциозного кольцеобразного сопоставления-противопоставления: сначала оно "свѣтлое", но действует "тьмою", затем, наоборот: оно простирает "горячюю свою лучю", наконец, возвращается к состоянию наибольшего благоприятствования - "сѣетится".
Заключительный образ солнечной символики в "Слове" при наличии параллели (Солнце - Игорь) впервые выступает в качестве произвольного акта авторского творчества (поскольку обычная солнечная погода не может представляться в качестве положительного знамения). Этот символ позволил автору, во-первых, замкнуть все произведение в пределы солнечной символики, во-вторых, связать эту символику и со своей генеалогической концепцией истории, и с традиционным положением наследственного княжеского певца.
В конце "Слова" и в связи с солнечной символикой автор вспоминает Бонна, как это он сделал и в самом начале произведения: "Рекъ Боянъ... Тяжко ти головы кромѣ плечю...", и далее сам продолжает это относившееся к деду Олегу речение, перенося его на внука, - "Рускои земли безъ Игоря. Солнце свѣтится... Игорь князь..." и т.д. Благодаря этому символика солнца обрамляет произведение совместно с эпической символикой Бояна в условиях общей вассальной зависимости двух поэтов-певцов от рода Ольговичей.
На этих путях символико-генеалогического осмысления действительности, опиравшегося на традиции княжеско-дружинного эпоса, в основах своей образной системы оставшегося языческим, автор "Слова" искал и находил возможности для преодоления собственных противоречивых желаний и обязанностей. Автор осуждал княжеские крамолы и усобицы: Олег "крамолу коваше", "рекоста бо брат брату: се мое, а то мое же". В таком же отношении он рассматривал и набег младших Ольговичей на их "сватов" (родственников), хотя и "поганых" половцев: Святослав в своем "златом слове" говорил об Игоре и Всеволоде - "нечестно бо кровь поганую пролiясте". И тем не менее автор должен был прославить младших Ольговичей. В этом затруднении опора на Бояна была необходимой.
Знаменитый и почитаемый Боян "Вещий", по мнению автора "Слова", творил произвольно ("аще кому хотяше"), пользуясь, как мы бы сказали, определенным идеологическим иммунитетом, каким обладали в средние века при монархах и некоторые придворные феодалы-поэты (как например, знаменитые скальды - язычник Эгиль, христианин Гаральд Жестокий - зять Ярослава Мудрого; трубадур Бертран де Борн), и придворные шуты, прославленные впоследствии Шекспиром. При этом Боян, воспевая "славу" князьям, вполне сознавал реальную обстановку. Хотя распад империи Рюриковичей еще не наступил, он уловил первые симптомы: "Помняшетъ бо, рече, първыхъ временъ усобицѣ". Но Боян в равной мере славил обоих братьев, - "пояше старому Ярославу, храброму Мстиславу <...>", - то есть зачинателей крупнейшей усобицы, впервые расчленивших надвое (по Днепру) империю их отца Владимира. Поэтому и автор "Слова", наследник Бояна, в новых условиях, когда империи уже не существовало, продолжал отстаивать архаичные для его современников - князей имперские идеалы феодального единения, и в то же время пел славу ближайшим к нему нарушителям этих идеалов.
Возглавляемые Игорем князья двинулись на половцев сепаратно (как осудительно отмечено в Лаврентьевской летописи - "но сами поидоша о собе, рекуще: "Мы есмы ци не князи же?""), презрев сюзеренный авторитет их двоюродного брата великого князя Святослава и даже отвергнув родовое солнечное знамение. Вполне закономерно, как в плане символическом, так и реальном, что они потерпели сокрушительное поражение от объединившихся для защиты "Половецкой земли" ханов, погубили свои войска (по Ипатьевской летописи - "Русь с 15 мужа утекши, а ковуем мнее"), понесли вместе с другими князьями (например, их врагом и истинным героем противополовецкой обороны Владимиром Глебовичем Переяславским) большие потери из-за ответных набегов ханов Кончака и Гзака (Кзы).
Но для автора "Слова" вся эта действительность не имела значения: он не осудил своих героев. Напротив, солнце вернуло свое благоволение "внуку" Даждь-бога, для него и его родичей все окончилось благополучно, а поэтому: "Слава Игорю Святъславличю, Буй-Туру Всеволоду, Владимиру Игоревичу!"
* * *
Мы рассмотрели символические и исторические истоки генеалогической ориентации Даждь-бога на князей Ольговичей85.
Солнечные боги, как существа астрально-антропоморфные, функционировали в идеологии, в частности в поэзии, в качестве промежуточного поколения между солнцем и солнечными династиями. Именно таким, по убеждению летописца - современника Олега, был Даждь-бог. Княжеско-дружинный родовой эпос Ольговичей (от Бояна до автора "Слова") стремился возвысить своих героев, противопоставляя их другим ветвям рода Рюриковичей, и с этой целью закрепил представление об Олеге, а затем об Игоре, как о потомках Даждь-бога, опираясь, по-видимому, на предания подвластных им "северян". Благодаря этому солнечная символика получила в "Слове" генеалогическое обоснование и развитие, как и во всех других случаях, - на фоне сопоставления "старого времени" и "сего времени".
Персонифицированные функции образа Даждь-бога в "Слове" очевидны. При поражении младших Ольговичей половцами: "Встала обида въ силахъ Дажь-божа внука", то есть в войсках Игоря. А до этого в эпическом экскурсе говорится: "Тогда при Олзѣ Гориславличи сѣяшется и растяшеть усобицами; погыбашет жизнь Даждь-божа внука". Смысл двух контекстов одинаков: Олег и Игорь - "внуки" (потомки) Даждь-бога. В обоих случаях слово "внук" (в единственном числе) не может относиться к словам "ратаи" ("рѣтко ратаевѣ кикахуть", видимо занесенное из книжной традиции, - пахари) или "русичи" - "русици" (гапакс, как обозначение игоревых войск): оба слова весьма архаичны и употреблены во множественном числе86. И "ратаи", и "русичи" в плане социальном являлись погибавшим в "крамолах" княжеским достоянием: "жизнь", применительно к Олегу и Всеславичам, о чем говорилось выше. В этой связи следует подчеркнуть, что у наиболее прозорливых идеологов переходного периода феодальной раздробленности возникала феодальная забота о благополучии эксплуатируемых ими (для целей экономических и военных) "смердов", как было сказано в соответствии с классовой терминологией Владимиром Мономахом, или "ратаев", как поэтически сказано в "Слове".
Слова последующего контекста, - "въ княжихъ крамолахъ вѣци человѣкомъ скратишась <...> То было въ ты рати и въ ты плъкы, а сицеи рати не слышано", - свидетельствуют о гибели людей в битвах, дружин и части населения, на территориях которого разыгрывались княжеские войны. Но автора "Слова", как феодального эпического поэта-певца, в первую очередь интересовала гибель князей, родственников (предков) его героев. Так, в связи с феодально-родовым понятием "обиды", связанным с судьбами Ольговичей: "Встала обида <...>" (об Игоре), а в эпоху "дедов" (при воспоминании о битве 1078 г.), - двоюродного брата Олега: "Бориса же Вячеславича слава на судъ приведе <...> за обиду Олгову". Здесь же - о гибели дяди Олега, великом князе киевском Изяславе Ярославиче: "Святополкъ полѣлѣя отца своего..." Ярко живописуется, как мы видели, смерть Изяслава Васильковича (шурина Святослава). Из традиции Бояна автор "Слова" знал и о гибели братьев Олега, несомненно - о Романе "Красном", предположительно - о Глебе.
Современники и потомки (возможно, и автор "Слова") знали, что в битве с Олегом (1096 г.) погиб его двоюродный племянник Изяслав, по поводу чего его отец Владимир Мономах обратился к Олегу с известным письмом: "Егда же убиша детя мое и твое пред тобою, и бяше тебе, узревше кровь его и тело увянувше, яко цвету нову процветшю, яко же агньцю заколену, и рещи бяше... - Увы мне, что створихъ?"87. В этом письме господствует такая же, как и в "Слове", генеалогическая историософия, но с сильной христианской тенденцией: "Тем бо путем шли деди и отци наши, суд от бога ему пришел, а не от тебя... Дивно ли, оже муж умер на полку ти? Лепше суть измерли и роди наши"88. Как и в "Слове", княжеская смерть в бою для Мономаха - это божий "суд". Когда он говорил Олегу об их "отцах" и "дедах", которые шли тем же "путем" междоусобных войн, речь шла о князьях, названных и в "Слове", как назван в нем сам Мономах ("сынъ Всеволожь Владимиръ"). "Деды" Мономаха и Олега - это братья Ярослав и Мстислав Владимировичи (прапрадеды героев "Слова"), "отцы" - братья Всеволод и Святослав (а также дядя Изяслав) Ярославичи (прадеды героев "Слова"). Таковы реальные историко-генеалогические связи эпох, в которые вплетается солнечная символика "Слова".
Как нетрудно было уже заметить, солнечная символика в "Слове" раскрывается в форме конфликта начал "тьмы" и "света". Эта антиномия широко представлена в сознании человечества, мифологии, поэзии. Однако во многих случаях, - и это особенно ясно из библейской традиции, - "светлые" и "темные" силы отчуждаются друг от друга. Так, воображаемая функция Саваофа проявлялась в том, что он произвел это качественное разграничение антиномий: "свет, яко добро, и разлучи бог между светом и между тмою", он создал солнце и луну, светящие днем и ночью, чтобы "разлучати между светом и между тмою" (Бытие, 1, 4, 18). В отличие от этого в "Слове" солнце выступает в качестве единого источника "тьмы" и "света", которыми оно суверенно распоряжается применительно к генеалогически зависимым от него героям для их наказания или награды. Этот синкретизм антиномий, осознаваемых как положительные и отрицательные, свидетельствует о глубокой архаике солнечной символики в "Слове", которая стадиально предшествует получившей господство в древнерусской литературе (XI-XII вв.) христианской символике "добра" и "зла:".
Внутренняя логика субъективно ориентированного конфликта "тьмы" и "света" создавала возможности его преодоления (после "плача" Ярославны) даже тогда, когда отрицательные силы, как казалось, одержали полную победу. Объективно победа "света" обусловливалась уже тем, что события излагались после их завершения (благополучного для младших Ольговичей).
Перейдем к некоторым выводам. Идейное и поэтическое значение солнечной символики в "Слове о полку Игореве" обусловливалось, с одной стороны, существованием в феодальном обществе XII в. языческих традиций вообще, а с другой - наблюдавшимся совмещением солнечных затмений с гибелью ряда князей Ольговичей на протяжении столетия.
Христианская и языческая идеологии, объединявшиеся в феодальном обществе в форме "двоеверия" (то есть государственного культа и существовавшего суеверия), в равной мере признавали роковое влияние солнечных знамений, но по-разному их истолковывали ("знамению творец бог" или "снедаемо солнце"). В зависимости от этого в феодальном летописании (в особенности в двух повестях о походе 1185 г.) господствовала символика христианская, в ее церковно-книжном оформлении ("бог", "грех ради наших" и т. п.), а в феодальном устном эпосе, в "Слове", с такой же последовательностью преобладала символика светско-языческая (образы солнца, богов, природы).
Для историко-материалистического понимания обнаруженных явлений солнечной символики как идеологических реалий следует учесть непреложные исторические обстоятельства. В условиях известной современникам более чем вековой истории многочисленных удачных и неудачных походов древнерусских князей на половцев, причем нередко походов весьма значительных по военным масштабам, небольшой по своим силам, плохо подготовленный и позорный по результатам поход младших Олыовичей, возглавлявшихся Игорем, сам по себе не мог бы привлечь широкого интереса феодального общества. Удачный поход в предшествовавшем году (1184 г.) Святослава, Рюрика, Владимира Глебовича и других князей (без участия Игоря и его группы) не вызвал ни развернутой летописной повести, ни, видимо, эпического произведения типа "Слова".
Когда же младшие Ольговичи (4 или 5 князей) впервые в истории древнерусско-половецких отношений одновременно попали в плен, и это оказалось предвещанным солнечным знамением, традиционным для данного княжеского рода, - общественное сознание было потрясено.
Геройство Игоря в глазах современников состояло не в личной воинской доблести, обычной для князей (в которой, кстати, его превзошел Всеволод "Буй-Тур"), а именно в том, что он, вопреки мнению своих "мужей" и, главное, наперекор "судьбе" Ольговичей, принял решение: отверг знамение. По нашему убеждению, эти чрезвычайные астрально-исторические обстоятельства в их совокупности возбудили тот особый общественный интерес к походу Игоря, который яснее всего выразился в творческом подвиге автора "Слова о полку Игореве", и в создании летописцами двух значительных новостей 1185 г.
Таковы были внешние (реальные) условия, способствующие возбуждению у автора "Слова" (разумеется, христианина, но ценителя отечественного языческого предания), высоких идей княжеского единения, оказавшихся утопическими в период феодальной раздробленности, однако в далекой перспективе - исторически очень значительными, а в поэтическом смысле - вечными. Внутренняя эпическая логика солнечной символики "Слова" такова: солнце, а за ним два солнечных бога (Даждь-бог, Хоре) оказывали определяющее влияние на состояние и действия как природы, так и людей. В действие вступали вслед за солнцем, с одной стороны, зависимые от него силы небесные (ночь, гроза, тучи, гром, молнии, зори) и земные (животные, птицы, растения). С другой стороны, - люди, которые не только так или иначе реагировали на символы солнца и природы, но и сами могли действовать, как это изображалось, подобно животным и птицам (в особенности часто "волкомъ", а также "лютым зверемъ", "горностаемъ", "орломъ", "соколомъ", "гоголемъ" и т. п.). Органически связанный с солнечными знамениями образ Всеслава, как человека-волка, восходящий к древним верованиям, поддерживал зооморфные изображения подвигов Ольговичей.
Авторитарная анимистическо-генеалогическая символика "Слова" основывается на целостном мировосприятии вселенной и человека, объединяющем образы природы (солнце, небесные силы, фауна, флора) и героев (феодалов), вступающих во взаимосвязи в эпико-героических ситуациях.
В творчестве автора "Слова" генеалогическая концепция предстает в виде сопоставления-противопоставления двух эпох - "старого" и "сего времени", то есть времен и "славы" и "бѣды" сначала "дѣдов", потом их "внуков". Иначе говоря - эпохи княжеских родоначальников (Олега. Всеслава, Владимира Мономаха), с одной стороны, и ханских родоначальников (в особенности, Шарукана "Старого"), с другой. А затем эпохи их потомков, современных автору-вассалу сюзеренов-героев (Святослава, Игоря и др.), а также их то союзников, то врагов (Кончака, Кобяка, Гзака).
Сюзерены-герои этих двух эпох объединялись не только их кровным родством, но в эпических представлениях также и общим для них родством с традиционно-эвгемерическими образами языческой мифологии, на первом плане которой выступали солнечные боги с их потомками: Даждь-бог (его "внуки" Олег, Игорь) и "великий" Хорс, связанный с Всеславом-волхвом (при перекрещивающихся родственных связях Олега и Всеслава, Ольговичей и Всеславичей). В такой же генеалогическо-символической зависимости выступали княжеско-родовые поэты-певцы: "внук" Велеса Боян "Вещий" и его "внук", автор "Слова".
Ни в одном из произведений древнерусской литературы и русского фольклора нет подобной "Слову" солнечной символики. На небольшом пространстве текста "Слова" солнце названо 7 раз (в том числе 1 раз применительно к 4 князьям, 1 раз - к 2 князьям), трижды фигурируют солнечные боги (Даждь-бог - 2 раза, Хорс - 1 раз). Символика солнца идейно и композиционно обрамляет "Слово", а также последовательно проходит через все лиро-эпическое повествование в качестве внутренней темы, мотивирующей излагаемые события. Солнечная символика во всех контекстах повествования оказывается структурно оправданной, благодаря контрапунктическому чередованию символов и реалий.
Динамическое функционирование солнечной символики в "Слове" осуществляется благодаря совмещению ее идейной однотипности и семантического разнообразия. Это явление наблюдается при рассмотрении различных степеней отношения символики и действительности, а именно - со стороны авторско-умозрительного взаимного приближения или отдаления изображаемых символов и реалий. Образ солнца выступает сначала в виде субъекта, произвольно действующего ("тьмою"), затем - в виде аллегории ("4 солнца", "два солнца"), относящейся к героям-князьям непосредственно, а также через посредство своих общепризнанных божественных атрибутов (Даждь-бог, Хорс). Потом образ солнца, оставаясь символом ("чему, господине..."), становится также и реалией, гибельно влияющей на воинов Игоря ("простре горячюю свою лучю..."), и в авторском обращении к герою об утрате солнечного "света", и, наконец, превращается в произвольный символ ("свѣтится на небесѣ").
Разнотипность функционирования единой и последовательно изображаемой в "Слове" солнечной символики показывает, что эта символика уже становится фактором поэтическим, определяющим основы стилистической системы памятника, как идейно-эстетического единства соподчиненно взаимосвязанных стилевых компонентов. Здесь прослеживаются объективно данные в "Слове" (независимо от степени их осознанности или преднамеренности со стороны автора) принципы и приемы перевоплощения традиционной мировоззренческой (мифологической и эпической) общности представлений в их эстетическую обособленность. Иначе говоря, именно в плане обнаруженных закономерностей развития в "Слове" солнечной символики, как и всех форм символики, ей сопутствующих, наблюдаются те свойственные шедевру словесного искусства признаки, которые получили феноменальную реализацию в условиях раннефеодальной стадии поэтического творчества, развивавшегося у всех европейских пародов от законов "двоеверной" языческо-христианской идеологии, через символику, к закономерностям стилистической метафоричности. Для стиля "Слова" характерно первоначальное авторское предложение слушателям ряда символов, замкнутых в своей сущности (традиционной языческой мифологии), с последующим постепенным и, очевидно, интересующим слушателей их раскрытием (по только частичным) при помощи метафорической конкретизации. Оценка историко-идеологического, то есть эпохального, и идейно-эстетического, как непреходящего, значения солнечной символики "Слова" определяется двумя заключениями. Эта символика является одним из существенных подтверждений подлинности и древности "Слова о полку Игореве". Эта же символика, в типологическом аспекте ее изучения, вводит "Слово" в систему мировой мифологии и поэзии, извечно связанной с борьбой антиномий "света" и "тьмы" как предвестников "добра" и "зла". Мы выяснили, что солнечная символика, языческая по своему происхождению, развивается в "Слове" в плане идейно-поэтическом столь же последовательно, как христианская символика божественной воли в плане назидательном в летописных повестях о походе 1185 г. В отношении литературного функционирования (сюжетно мотивирующего) обе эти символики типологически равноценны. Историческое различие их, едва ли осознававшееся современниками, состояло в относительной архаике языческой символики и относительной новизне символики христианской. Идеологическое различие их, очевидно, ощущавшееся современниками, состояло в двухвековом государственном признании иностранного культа христианского бога и продолжавшей существовать неофициальной привязанности к языческим божествам отечественного предания. Поэтическое различие, которое, несомненно, не было понятным слушателям или читателям и "Слова" и летописей в средние века, но постепенно становилось доступным сознанию культурных читателей нового времени, в особенности - нашей современности, состоит в следующем.
Христианская символика, в ее летописной модификации, была очень значимой для своей эпохи. Но в силу ей присущей образной отвлеченности и замкнутой в себе структуры однотипных понятий ("бог" с его атрибутами, "грех" с его последствиями), а также со свойственной ей монотеистической логизацией вселенной, она оказалась явлением временным. Христианская символика обладала ограниченными внутренними возможностями для эстетического перевоплощения, и поэтому ее влияние не простиралось далеко за пределы феодального средневековья. Языческая символика Древней Руси (символы неба и земли, фауны и флоры, общества и человека) со свойственной ей конкретной образностью при воспроизведении разнотипных объектов, с одной стороны, и политеистической анимизацией вселенной, с другой, оказалась эстетически функционирующей постоянно, то есть вечной, о чем и свидетельствует "Слово о полку Игореве".
Источник: http://tochka.gerodot.ru/slovo/robinson01.htm |
